Всех документов у него было справка об освобождении.
- Карточная игра, парень - предупредили, куря на корточках у крыльца.
Сиверин не отозвался. "Передерну".
"Скотоимпорт" непридирчив. Неделю в общежитии тянули пустоту: карты и домино. Жарким утром, успев принять с пятерки аванса, небритые и повеселевшие от вина и конца ожидания, устраивались в кузове с полученными сапогами и телогрейками.
- Чтоб все вернулись, мальчики!..
Через два дня, отбив зады, свернули у погранпункта с Чуйского  тракта и прикатили в Юстыд.
Житье в Юстыде - скучное житье.  Стругают  ножны  для  ножей,  плетут бичи, кто разжился сыромятиной. Карты - на сигареты и сгущенку.  Солнце  - жара, тучи - холод: горы, обступили белками.
Ждали скот, подбирались в бригады. Сиверина чуждались (угрюм, на руку скор).
После завтрака, вытащив из  палатки  кошму,  он  дремал  на  припеке.
Подсел Иван Третьяк, гуртоправ:
- Отдыхай. Отдыхай. Ты вот что: в обед монголы коней пригонят. А  нам послезавтра скот получать. Мысль понял?
Сиверин глаз не открыл. Иван сморщился, лысину потер: "Не брать тебя, дьявола... Да людей нет".
- В табуне все ничо кони давно  взяты,  -  затолковал.  -  На  первом пункте менять придется. А на что? - там еще хужей  оставлены,  все  первые связки забрали. Так что будем брать сегодня прямо из хошана. Они, конечно, за зиму от седла отвыкли; ничо... Зато выберем путевых коников.  А  коники нам по Уймону ой как понадобятся! Так что готовься... Присмотри себе. Злых не бойсь - обвыкнут...
На скале долго  перекидывали  седла.  Пробовали  уздечки.  Завпунктом разводил руками. Свалили в кучу у палаток.
- Чо, коней сегодня берете?
- Третьяк у монголов будет брать. Хитрый... Лучших отберет.
Пригнали за полдень. Кони разнорослые, разномастные. Двое монголов  с костистыми, барабанного дубления лицами, кратко  выкрикивая,  заправили  в хошан. Сделали счетку. Расписались в фактурах. Поев на кухне и угостившись сигаретами, расправили по седлам затертые вельветовые халаты  и  неспешной рысью поскакали обратно.
Мужики,  покуривая,  расселись  на  изгороди.   Третьяк   с   Колькой Милосердовым полезли в хошан. Пытались веревкой, держа  за  концы,  отжать какого к краю. Кони беспокоились, не подпускали.
- В рукав давай! - велел Третьяк.
От узкого прохода кони шарахались. Третьяк и  Милосердов  сторонились опасливо.  С  изгороди  советовали.  Не  выдержав,  несколько  спрыгнули помогать. Вывязивая сапоги, машА с  гиком  и  высвистом,  загнали  двух  в рукав. Зажатые  меж  жердей,  кони  бились,  силясь  повернуться.  Всунули поперечины, перекрыв:
- Уф!.. Так...
Притянув веревками шеи,  взнуздали,  поостерегаясь.  Наложили  седла, застегнули подпруги.
- Выводи...
Первый, крутобокий пеган, пошел послушно у Кольки Милосердова.  Дался погладить, схрупал сухарь. Колька, ухарски щурясь, чинарь  в  зубах,  вдел стремя - пеган прянул - уже в седле Колька натянул  повод,  конь  метнулся было и встал, раз-другой передернув кожей.
Пустил шагом. Дал рысь.
- Нормальная рысь, - решили сообща.
Галоп. Покрутил на месте.
- Есть один!..
Второй, коренастный гнедок, Кольку сбросил раз, - и сам ждал поодаль.
- Жизнь-то страховал хоть, Колька?
- Шустрый, язви его!..
Поймали быстро. Камчой вытянули - понимает за что.
- Порядок. Это он так... сам с испугу, отвык.
Со скотоимпортским табуном подоспел Юрка-конюх.
- К этим давай. Легче брать будет.
Яшка, высокий вороной жеребец,  в  жжении  ярой  крови  ходил  боком, отгораживая своих.
- Знакомятся!..
Рыжий сухой монгол доставал кобылиц, кружась обнюхивая и фыркая. Яшка прижал уши и двинулся грудью. Рыжий увернул - Яшка заступил путь.
- Делай, Яшка!
- Счас вло-омит!..
- Так чужого, не подпускай!
Надвинулись, тесня. Рыжий жал. Яшка взбил копытами, сверкая  оскалом. Рыжий с маху клацнул зубами  по  морде.  Вздыбились,  сцепляясь  и  ударяя ногами. Копыта сталкивались с деревянным стуком. Яшка, моложе и злее, набрасывался. Черный блеск  опалял  его  слитные формы. Монгол, сухой и костистый, некованый,  скупо  уклонялся.  Грызлись, забрасываясь и сипя. Пена с завороченных губ принималась алым.
Яшка вприкус затер гриву у холки. Рыжий вывернулся  и  лягнул  сбоку, впечатал в брюхо. Яшка сбился, ловя упор. Рыжий скользнул  вдоль,  закусил репицу у корня.
Юрка-конюх щелкнул бичом, достал... Без толку.
- Изуродует Яшку, сука!.. - заматерился Юрка.
Резко визжа от боли, Яшка вздернулся и ударил  передними  в  крестец.
Рыжий ломко осел, прянул. Закрутились,  вскидываясь  и  припадая  передом, придыхая. Мотая и сталкиваясь мордами, затесывали резцами.
На изгороди, заслоняясь  от  солнца,  ссыпаясь  при  их  приближении, захваченно толкались и указывали.
Кровенея  отверзнутой  каймой  глаз,  сходились  вдыбки,  дробили  и секли копытами. Уши Яшки мокли, измечены. В напряжении он стал уставать. С затяжкой шарахаясь из  вязкой  грязи,  приседая  на  вздрагивающих  ногах, всхрипывал с захлебом. Развернувшись, кидал задом. Рыжий,  щерясь  злобно, хватал с боков.
- Эге, робя! да он же холощеный! - заметил кто-то.
- По памяти!.. - поржали.
- На хрен он мне в табун, - не захотел Юрка: - Третьяк, бери?
С изгороди усомнились:
- На таком спину сломать - как два пальца.
<Колька Милосердов мигнул Ивану. Иван сморщился и потер лысину.
- А вот Сиверин возьмет, - объявил Колька.
Все обратились на Сиверина.
- Или боязно? Тогда я возьму. Тебе кобыленку посмирнее подберем. Чтоб шагом шла и падать невысоко.
Смешок готовный пропустили.
Сиверин сплюнул. "Ты поймай... я сяду".
Отжать веревкой конь не давался. В рукав не шел. Пытались набрасывать петлю... Перекурив, послали за кем из стригалей-алтайцев.
Пришел невысокий парнишка в  капроновой  шляпе  с  загнутыми  полями. Перевязал петлю по-своему. Собрав  веревку  в  кольца,  нешироко  взмахнул петлей вокруг головы и пустил: она упала рыжему  на  морду,  сползая  ("Не набросил", - произнес кто-то), нижний край свис, алтаец поддернул -  петля затянулась на шее.
- Дает пацан... - оценили.
- Так се конек, - сказал алтаец, закурил и ушел.
Конь рвался. Суетясь и сопя,  ругаясь,  впятером  затянули  в  рукав.
Бились: не брал удила, всхрапывая скалил сжатые  зубы.  Придерживая  через жерди седло, проволокой достали под брюхом болтающиеся подпруги.
- Вяжи чумбур. - Третьяк утер пот... - Вяжи два чумбура.
Коротко перехватил повод:
- Страхуй.
Вывели втроем. Конь ударил задом и задергал. Иван  повис  на  уздцах. Юрка и Колька со сторон тянули чумбуры.
- Ждешь, Сиверин? - озлел Третьяк. - Берешь - бери! Не убьет...
При коновязи конь стих. Сиверин курил рядом. Кругом предвкушали.
- Ехай, Сиверин, ехай, - поощрил Третьяк.
Навстречу руке конь оскалился. Привязанный, стерпел: Сиверин почесал, поскреб плечо  сильно.  Взялся  за  луку  седла  -  конь  прянул,  Сиверин отскочил.
Захлестнул за коновязь чумбур и, заведя кругом, прижал коня к  бревну боком; сунул конец Юрке: "Держи".
Отвязав повод, влез на коновязь и с нее быстро сел,  взявшись  правой за заднюю луку. Конь забился, ударил дважды о коновязь  -  Сиверин  поджал ноги, удержался.
Вывели на чумбурах. Конь, шарахаясь и  заступая  задом,  рванул,  они побежали, удерживая  концы.  Сиверин  перепилил  поводом,  натянул  обеими руками кверху, щемя коню губу, он дал свечу,  тряхнул  спиной  вбок,  стал заваливаться, Сиверин бросил стремена  и,  толкнувшись  коленями,  отлетел вбок, перекатываясь подальше; конь извернулся по-кошачьи, спружиня взял  в бег, но Третьяк уже захлестнул чумбур за столб изгороди, и он, припадая на сторону и хрипя, с маху был развернут натянувшейся петлей.
- Ничо... Пусть успокоится...
Сиверин сел снова. Юрка с Колькой перехватили чумбуры в метре от шеи. Упирались, не давая коню подняться на дыбы, Сиверин  всей  тяжестью  налег вперед - и конь, подсев и резко бросив задом, отправил его через голову.
Показывай  класс...  наездник...  -  прогудел  Чучарев,  начальник связки, грузный сильный старик, супясь с улыбкой. Скотогоны загрохотали.
Сиверин отряхнулся, прихрамывая. Поводил под уздцы.
Успокоил ведь вроде. Сухарь  конь  взял,  схрупал.  Пустил  в  седло. Прошел шагом.
- Вот и в норме, - сказал Третьяк.
Не чувствовал Сиверин, что в норме.
Рысью... Поддал пятками в галоп - конь уши прижал,  попятился;  пошел шагом. Сиверин натянул повод, и конь встал.
Третьяк смотал и приторочил чумбур, второй Колька отвязал.
- Пусть-ка еще проедет, - сказал он и шлепнул веревкой по крупу.
Конь с места понес. Они вылетели в ворота. Сиверин вцепился в повод и луку. Заклещился коленями и шенкелями, теряя стремена.
Пот мешал глазам. Не мог отвлечься, чтоб слизнуть с губ. Тянул  повод затекшей рукой. Храпя и екая, со свернутой поводом мордой, конь не  урежал мах. Юстыд скрылся.
Сводило ноги. Седло сбивалось  к  холке.  Сиверин  надеялся,  что  неъ ослабнет подпруга.
Конь тряс жестко. Он осадил разом, и Сиверина швырнуло через  голову, но первое, что он сообразил - повод был мертво зажат в руке;  этот  повод, вывертывая руку из сустава, волок его  стремительно  по  траве  и  камням.
Копыта вбивались плотно; бок вспыхивал до отказа сознания; но это значило, что повод не оборвался,  он  и  правой  схватился,  подтягиваясь,  пытался подтянуть ноги  и  встать,  но  конь  тащил  слишком  быстро,  завертелся, лягаясь, и в заминке хода Сиверин успел вскочить и повис на поводе, топыря ноги по уходящей земле и клекоча. Он налегал книзу,  сдерживая;  он  сумел высвободить правую руку и дотянулся до передней  луки,  подпрыгнув  сбоку, закунул правую ногу. Конь дернул,  нога  соскочила,  но  рукой  удержался, снова закинул и втянул, судорожно дрожа, втянул себя в седло.
Взбросив подряд, конь стал на месте. Он дышал со свистом. Он отдыхал.
Сиверин  сидел.   Отпускало   сдавленное   горло.   Сведенные   мышцы вздрагивали. Воздух был желт: тошнило. Тыча рукой  в  багровых  рубцах  от повода, нашел курить. С трудом чиркал вываливающиеся спички. Край сигареты окрасился. Сплевывал.
Прохватил ветер. Горячий, в поту, он остыл; полегчало. Дождь  полетел полого. Конь переступил, отворачиваясь  задом.  Сиверину  тоже  так  стало лучше.
Припустило сильно. Видимость сделалась мала за серой  водой.  Сиверин тихо толкнул в шаг - конь послушался, пошел. Но повернуть  не  подчинялся.
Сиверин остановил: какой конь любит дождь в морду...
Не просвечивало, и определить время было трудно. Сиверин  замерз.  Он жалел, что без телогрейки и шапки.  Сигареты  в  кармане  размокли,  и  он выкинул их.
Они ехали и останавливались под дождем. Сиверин пружинил на стременах - грелся.
Низкое  солнце  вышло  быстро.  Вечерняя   прозрачность   пропиталась насквозь чабрецом и горной  медуницей.  Емуранки  засвистели.  Конь  попал ногой в норку и споткнулся. Сиверин  поддернул  повод,  -  он  захрапел  и понес.
Успокоившийся было Сиверин озверел в отчаянии. Сил могло не  хватить. Он повернее уперся в стременах  и  откинулся,  выжимая  повод.  Гора  была впереди, и он не давал коню свернуть.
Мотая закинутой головой, выбрасывая разом в  толчках  передние  ноги, конь нес в гору. Он опасно оскользался на мокрой траве склона, но  Сиверин не кинул стремян, даже когда копыта затрещали по каменистой  осыпи  вокруг отвесной вершины. "Сдохну! - вместе! -  по-моему  будет!"  -  ослепляло  в высверках, на косой крутизне утек упор, сдирая правый бок о  щебенку,  они съехали вниз метров двадцать до низа осыпи...
- Вставай, сука!.. -  сказал  Сиверин,  перенося  тяжесть  влево,  не вытаскивая ногу.
Конь поднялся. Правое колено выше сапога, бедро и локоть  у  Сиверина были ссажены под лохмотьями, но крови не было.
- Тоже,  самоубийца,  -  сказал  коню  Сиверин,   вдруг   неожиданно повеселев. - Не круче моего... Обломаю! - задохнулся  он  и  пустил  вниз, врезав каблуками, но стараясь, однако, не попасть по свежей царапине.
Конь принял в мах, не умеряя шага,  как  жмутся  кони  на  спуске,  и Сиверин не отпускал стремена и не страховался за луку - ему было  плевать, и была уверенность.
Он не заметил, как развязались тороки и чумбур упал и  потащился.  На ровном конь наддал, наступил задним левым  копытом  на  веревку,  передней левой бабкой зацепил и грохнулся оземь вперед-налево, перекатываясь  через голову и левое плечо. Тяжесть ужарила, перевалилась в треске  ребер,  ноги выламывались, копыта били, обдавая воздухом, он  выпутывался  из  стремян, копыто стукнуло по запястью, и левой руки не стало, в живот или  голову  - убьет, - вырвал правую, оставив в стремени сапог, конь вскочил -  лежа  на спине, он сдернул стремя с левой, небо сверху,  конь  исчез,  ожгло  внизу спину - закинул правую руку и успел уклешнить мокрую  скользящую  веревку, деревенея в усилии - стряхнув с  места,  понесло,  летящая  земля  жгла  и сшаркивала шкуру -  вывертывая  позвонки,  перевернулся  на  живот,  конец веревки позади правой руки намотал дважды левой, она  работала  -  стругая носом, зажал веревку в зубах...
Конь шел вскачь. Сиверин несся на привязи. Трава и песок сливались  в струны. Камни выстреливали в тело. "По кочкам разнесет..." Он понял  звук: прерывистое, изнутри, звериное подвывание.
Он стал подтягиваться по чумбуру. Мышцы мертвели.  Власть  над  телом уходила. Сознание отметило, что мотков на левой руке больше.  Происходящее как бы... отходило...
Разом задохся в спазме. Это конь пересек ручей.  Вода  накрыла.  Руки разжались. Но веревка была  намотана  на  левую,  натяжение  прекратилось, потому что конь оступился на гальке откоса, и Сиверин,  держа  в  сознании лишь одно, схватил правой и дернул изо всех  сил,  конь  снова  оступился, ослабив чумбур, Сиверин уже сел, крутанув легкое  в  воде  тело,  упершись ногами, вложил в рывок всю жизнь ног, корпуса, рук - и попал коню как  раз не под шаг, тот снова  упустил  мокрые  камни  из-под  некованых  копыт  и неловко и тяжело упал боком в воду - сшибая не успевшие  взлететь  брызги, Сиверин метнул себя ему на голову, сумасшедше лапая левой ноздри и  правой повод.
Конь забился, вставая. Сиверин, всунув большой и  указательный  палец левой руки, сжимал ему ноздри, правой притягивал намотанный  повод.  Держа крепко, поднялся враскорячку с колен.
Не двигались. Сиверин пытался сосредоточиться, чтобы понять, где верх и где низ. Постоял, отдавая себе отчет в ощущениях и упорядочивая их.
Боком, не ослабляя хватки, повел  коня  на  ровное  место  у  берега.
Переставлять ноги требовало рассудочного напряжения.
Там отдохнул немного. Повернулся, не отпуская  рук,  так,  что  морда коня легла сзади на правое плечо, и медленно пошел, ища глазами.
Остановился у глубоко вбитого старого кола. Опустился на  колени,  не отпуская левой, правой плотно обвязал осклизлый  узкий  ремешок  повода  и тщательно затянул калмыцкий  узел.  Дотянулся  до  чумбура  и  тоже  очень тщательно привязал.
Потом упал на четвереньки, и его вырвало. Он  сотрясался,  прогибаясь толчками, со скрежещущим звуком, желудок был пуст, и его рвало желчью.
Он высморкался и встал, дрожа, ясный и пустой.
Конь смотрел, спокойный.
Вперившись в его взгляд и  колко  холодея,  Сиверин  потащил  ремень.
Гортань взбухла и душила. Оранжевые нимбы разорвались перед ним.
- У-ург-ки-и-и-и! - визг резанул  вверх,  тело  стало  невесомым,  он рубил и сек морду, глаза, ноздри, губы, уши,  топал,  дергался,  приседал, яростно выжимая из себя непревозмогаемую жажду уничтожения -  в  невесомую руку, в ремень, в месиво, в кровь, в убийство.
- Гад! - выдыхивал всхлип. - Гад! Гад! Гад! Гад! Га-ад!..
Рука стала чужой и не поднималась больше.
Он не мог стоять. Он захлебывался.
Конь плакал.
Живая вода, заладившие слезы текли с чернолитых  глаз,  остановленных зрачков, тихо скатывались, оставляя мокрый след в шерстинках, и капали.
Сиверин сел и заревел по-детски.
Успокоившись, утер слезы и сопли, приблизился к коню и ткнулся лбом в теплую шею.
- Раскисли мы, брат, а... - сказал он.  Снял  куртку,  выжал  и  стал приводить своего коня в порядок.
Солнце уже село за гору. Потянул  ветерок.  Сиверину  стало  зябко  в мокром. Он выжал одежду и вылил воду из сапога.  Второго  не  было.  Очень хотелось закурить.
Сзади подъехал Колька Милосердов.
- Ни хре-на ты его, - сказал он.
Сиверин смотал и приторочил чумбур, и Милосердов увидел его лицо.
- Ни хре-на он тебя, - сказал он.
- Езжай. Я скоро. - Сиверин отвязал повод. - Закурить дай. Милосердов стянул телогрейку.
кармане.  Надень.  -  Помедлил.  -  Сапог  потерял?  -  спросил, отъезжая.
- Рядом. Подберу.
Сиверин надел нагретую телогрейку на голое тело и застегнул до горла.
Покурил,   вдыхая   одну   затяжку   на   другую;   потеплело;    переждал головокружение.
- Поехали, что ли, ирод хренов, - сказал он  коню.  Мокрые  куртку  и рубашку приторочил сзади, просунув между седлом и потником (сейчас,  когда сам был в теплой сухой телогрейке, вроде как-то нехорошо показалось класть мокрое и холодное коню на спину).
Ехали шагом.  Сапог  нашелся  недалеко.  Смеркалось  быстро.  Огоньки Юстыда показались из-за горы.
- Послезавтра скот получим, - сказал Сиверин. - Потом здесь  спокойно попасем его дней  несколько,  пока  на  стрижку  очередь  подойдет.  Потом стрижка дня два. Отдыхать будешь, -  он  нагнулся,  выпуская  дым  коню  в гриву. - А там и тронемся. До Кош-Агача поровну пойдем,  спокойно.  А  там горы, там уж крутиться придется.  Но  ничо...  Дойдем  до  Сокъярыка,  там Колокольный бом, Барбыш, - и легче будет, ровней, и пониже, теплей  будет. Деревни уже пойдут. И притопаем с тобой помалу в Бийск, на остров  придем.
А там уж тебе - в табун, до самого будущего лета. Пасись,  отдыхай,  кобыл делай. - Он вспомнил, хмыкнул, вздохнул. - М-да... Кобылы-то  тебе,  брат, уже без надобности. Что ж... Гадство,  в  общем.  Ничо...  Жизнь  все  же, отдых... Можно  жить-то...  А  я,  -  новую  закурил,  -  сдадим  скот  на мясокомбинат, расчет получим, рублей тысяча или больше даже,  если  хорошо дойдем, без потерь... Не потеряем. Пасти хорошо будем - гор  много,  трава есть, только по уму и не лениться. Привес дадим,  премия.  Расчет  получу, трудовую книжку выпишут. Документы выпишут в  милиции,  все  путем  будет. Документы,  деньги,  трудовая...  поеду,  наверно,  в  Иваново   к   Сашке Крепковскому, он звал, примет. На работу постоянную устроюсь. И нормальная у нас, брат, жизнь с тобой пойдет,  понял?  А  что  отволохал  тебя  -  не серчай. И ты меня сделал в поряде. Можно сказать, квиты. Что ж -  работать ведь надо. Ведь сам понял. Дурить не надо. Что  дурить...  Понимать  надо. Я-т тоже всяко повидал...
Под навесами  в  слабом  свете  ламп  стригали  работали  на  столах, стрекотали машинки, овцы толкались массой. Привязанные кони паслись  внизу у ручья. На площадке, угадывая в полете мяч, стучали в волейбол.
За воротами попался парнишка в шляпе, бросавший давеча аркан.
- Эка он тебя... Объездил?
- Есть. - Сиверин слез.
- Дай-ка, - алтаец нагловато-хозяйски завладел  конем.  Умело  пустил рысью, тут же вздыбил, развернул, толкнул в галоп, покрутил.
- Не, барахло конь, - пренебрежительно передал Сиверину. - Рыси  нет. Трясет сильно. Шаг короткий, - скалил зубы весело - а не шутил.
- Дойду на нем, - сказал Сиверин.
- Конечно, не думай, - смягчился алтаец. - Свежий конь.  Тебе  быстро не надо. Гнать надо, пасти, чо...
От коновязи Сиверин понес седло к палатке на плече, бренча стременами и пряжками подпруг.
- Жив? - спросил Третьяк. - Ухайдакал он тебя. Но сделал, молодец.
Сиверин заострил полено под кол и с топором пошел обратно.
- На тушенку его, точно, - засмеялись из темноты.
- Са-ам до мясокомбината дойдет, - сказал второй голос.
У ручья конь заторопился и стал пить,  звучно  екая,  отфыркиваясь  и переводя дух. Сиверин опустился на колени рядом,  со  стороны  течения,  и тоже долго пил. От студеной воды глотка немела и выступало на глазах.
Прикинув место получше, он вбил топором кол, привязал чумбур и снял с коня уздечку. Конь отступил на шаг и жадно захрумкал траву.  Постояв, куря и глядя, Сиверин помочился, и конь тоже пустил струю.
- Мы с тобой договоримся, паря... - улыбнулся. Заставил себя сдвинуться, в ручье помыл с мылом лицо, осторожно  водя по вспухшему и ссаженному, не узнавая руками своих  черт.  Левое  запястье сильно опухло и болело.
Конь пасся, и Сиверин пошел на кухню.
Повар Володя с Толиком-Ковбоем и веттехником шлепали в карты.  Они повернулись и зацокали, качая головами.
- Кушать хочешь?
Колька засыпал чай горочкой, чтоб напиталось и осело, и, держа кружку брезентовой  рабочей  рукавицей,  пристроил  над  огнем.  Гуща поднялась, выгибаясь, пузырящаяся пена полезла из разломов; Колька снял кружку с огня и накрыл другой, чтоб запарился.
- На-ка, хватани, - протянул Третьяк.
Сиверин закурил, подул, отхлебнул и передал Кольке.
Стригали уже кончили работу, там было темно. Еще несколько  костерков горели среди палаток.
- По всему Уймону сейчас костерки наши... - пустился  в  задумчивость Третьяк. - Тыща километров, почитай, по горам; кто эти километры  мерил...
Где несколько километров ходу, где боле тридцати. Чик-атаман в  снегу  уж, поди, стоит, под ним в снегу стоянка. Дежурят с кострами. Чай варят,  скот смотрят. Утром - ломать лагерь, седлаться - погнали. Как-то дойдем?..
- А сверху б глянуть, - запредставлял Милосердов. -  Спутник  от  нас видно же, когда запускают. С него в принципе видно. Темно, понял, ночь - и костры наши, значит, цепочкой до Бийска. - Он  даже  головой  закрутил  от впечатления. - Это сколько же... - стал считать: - Восемь связок ушло,  по три гурта, первые три - по четыре пошли, это... двадцать семь костров.
- Да косари от Тюнгура и дальше, - прибавил Третьяк. - Да  колхозный, цыгане пасут...
Чифир уменьшил притупленность чувств. Следы дня давали знать себе все сильнее. Сиверин старался не шевелиться. Колька  заварил  вторяк.  Он  безю надобности поправил на шее монету в пять  монго,  где  всадник  с  арканом скакал за солнцем.
- Коня ничо ты сделал, - подпустил он сдержанное,  по-мужски  лестное уважение.
- Эх, мучений-то сколько, - сказал Третьяк.  -  Ну,  теперь  он  тебя признал.
- Монгол... - рассудил Милосердов. - Ты его по Уймону не жалей. Нам - дойти только. А там все одно - на мясокомбинат.
- Что - на мясокомбинат? - не понял Сиверин.
- На тушенку, - с каким-то весельем предвкусил Третьяк.
- Чего это?
- Так монгол же - объяснил Милосердов. - Они нам что поставляют - это мы по фактурам на комбинат сдаем. На тушенку пойдет.
- Своим ходом, - добавил Третьяк.
- Так что отыграется ему твоя шкура, - посмеялись.
- Так он чо, не в табун пойдет? - все пытался уразуметь Сиверин.
- Нет, конечно. В табуне скотоимпортские. А это - монгол, по  фактуре принят. Да чо те, - все равно только дойти. На-ка, хватани.
Сиверин ощутил, как он устал. "Раскатись оно все..."
- Устал ты сегодня, -  ласково  сказал  Третьяк.  -  Пошли  отдыхать, ребятки.
Лежа рядом на кошме под одеялом,  закурили  перед  сном.  В  затяжках выделялись красновато лица и низкий тент.
- А-ахх... - поворочался Третьяк. - Ты не жалей...
- Да я такого зверя в рот  и  уши,  -  сказал  Милосердов.  -  Может, Юрка-конюх  заместо  него  еще  другого  сдаст,  похуже,  - предположил, помолчав.
- Может, - согласился Третьяк. - Клеймо только...
- Кто смотрит? Переклеймит... Да он с  Яшкой  грызться  будет,  -  не станет Юрка его брать.
- Это точно... Яшка у него табун держит.
Все отходило, тасовалось... "Сам убью!.."  -  поплыло  неотчетливо...
Сиверин понял, что засыпает, загасил окурок сбоку кошмы о землю и  натянул одеяло на голову.